В.С.Багоцкий. Из воспоминаний. Часть 2
Продолжение статьи о Владимире Сергеевиче Багоцком, изобретателе химического аккумулятора на первый спутник Земли и его работе с С.П. Королевым, его родителях, детских годах в Швейцарии, учебе в МГУ, о дачной жизни в ДСК «Зеленовод».
ПЕРВЫЕ ГОДЫ В МОСКВЕ
После приезда в Москву 16 октября 1938 г. я жил с родителями на даче в поселке «Зеленовод» (п.Болшево, Московской области). Зима была холодная, а дача не была приспособлена к сильным морозам. В конце 1938 г. С.Ю. обратился к Н.К.Крупской за помощью в квартирном вопросе. По ее ходатайству («он в свое время помог мне и В.И. Ленину с квартирой в Кракове») Моссовет через несколько дней после ее смерти, в конце февраля 1939 г., выделил 2-х комнатную квартиру на ул. Горького, д. № 6. (после смерти Н.К.К. никто уже не надеялся!).
В Москве я учился шесть месяцев на курсах по подготовке к поступлению в ВУЗы (на ул. Герцена), а также в детской музыкальной школе на Новослободской улице (по классу фортепиано). Так как на даче было очень холодно, я занимался игрой на пианино в квартире папиного товарища по каторге А.М. Чекотилло. Летом 1939 г. я пытался попасть на композиторский факультет музыкального училища им. Гнесиных (был на собеседовании у Елены Фабиановны Гнесиной), и был принят условно, но предпочел учиться в МГУ. Я очень рад, что пошел по пути науки, а не музыки, так как я сейчас хорошо понимаю, что, при всей моей любви к музыке, моих музыкальных способностей было явно недостаточно для музыкальной карьеры.
В августе 1939 г. я подал заявление на первый курс химического факультета Московского Государственного Университета. У меня был швейцарский аттестат зрелости с отличием, но приемная комиссия отказалась признать иностранный аттестат и принять меня как отличника без сдачи вступительных экзаменов. Моя мама была на приеме у председателя Комитета по делам высшей школы С. Кафтанова и добилась разрешения на мое зачисление в качестве экстерна при сдаче экзаменов только по русской истории с последующим переводом в очные студенты после сдачи экзаменов по русскому языку. Экзамен по истории я сдал без проблем и был зачислен. После окончания первого курса меня сразу перевели в очные студенты (забыв про экзамен по русскому языку, который для меня был бы большой проблемой).
В октябре 1940 г., после начала войны на западе, уже будучи студентом химфака МГУ, я начал работать в качестве переводчика в Центральном Справочном Бюро по военнопленным при Исполкоме Союза Обществ Красного Креста и Красного Полумесяца СССР (СОККиКП). Причиной этого шага были (как мне сейчас кажется) семейные традиции работы в Красном Кресте. Бюро помещалось в старинном здании типа «Гостиного двора» на Ильинке В мою задачу входила переписка с иностранными гражданами, которые разыскивали друзей и родственников на территории западной Украины и западной Белоруссии, которая только что была «освобождена» Советской армией. Я очень хорошо помню запрос, который прислал наш давний знакомый из Швейцарии д-р Сидней Браун (совладелец известного западного концерна Браун-Бовери и исключительно приятный человек). Я очень оперативно ответил на его запрос, за что Бюро получило специальную благодарность от него. В выданной мне в Бюро трудовой книжке (которая сопровождала меня во всей моей трудовой деятельности) значится профессия «переводчик».
Осенью 1940 г. я женился на однокурснице Ире Ярыгиной, приехавшей из Баку. Мы жили вместе с моими родителями на ул.Горького. 28 января 1949 г. родился сын Сергей. В 1948 г. мать Иры, Екатерина Минаевна, переехала к нам из Баку, но вскоре после этого умерла в больнице в Москве. Отец Иры, Алексей Тарасович, жил под Москвой и часто бывал у нас дома (вместе со своим другом, известным историком К.А. Пажитновым). Он умер в 1942 г., когда мы были в эвакуации в Ашхабаде. Мой брак с Ирой был расторгнут по обоюдному согласию в марте 1952 г.
Еще весной 1940 г. (до начала войны) я проходил медкомиссию в райвоенкомате. К удивлению моего и моих родителей, у меня нашли порок сердца и направили в поликлинику, где диагноз подтвердили. Меня признали годным к нестроевой службе и зачислили как рядового-необученного, в запас. После начала войны я неоднократно проходил разные медкомиссии, где подтверждали тот же диагноз. Как студент-нестроевик я не был призван в действующую армию.
ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ
В первый день войны, 22 июня 1941 г. мы были на даче в Зеленоводе. Накануне мы заказали на 23-ое число грузовик для перевозки вещей на дачу. Утром я был в верхней комнате, а папа пошел в гости в соседнюю дачу к своему приятелю А.М. Чекотилло. Вдруг он прибежал и крикнул мне снизу: «Война!!! Началась война с Германией». Мы сразу включили радиоприемник и услышали конец выступления В.М. Молотова. Я почему-то считал, что войну начал Советский Союз, чтобы воспользоваться более выгодной стратегической ситуацией (подобный взгляд был впоследствии высказан в известной книге Суворова «Ледокол»). Папа с этой точкой зрения не соглашался.
25 июня 1941 г. меня в составе большой группы студентов МГУ отправили на рытье противотанковых рвов в районе реки Десна, вблизи г.Рославля. Мы работали круглосуточно, спали только четыре часа ночью и два часа днем. Помню, как мой однокурсник Витя Шляпинтох во время работы все время повторял слова: «есть такая машина… экскаватор!». Я там заболел желудочным заболеванием, похожим на дизентерию и в начале июля был отправлен обратно в Москву. После этого мне неоднократно приходилось рыть противотанковые рвы в районе Кунцево. Некоторое время мы работали в Краснопресненском районе на заводе, изготавливающем боеприпасы. В августе 1941 г. всех студентов (и вообще всех жителей Москвы) заставили дежурить на крышах и чердаках домов, чтобы тушить зажигательные бомбы (перекладывать их специальными длинными щипцами в ящики с песком). Однажды мы с Ирой дежурили на крыше корпуса химического факультета. Внезапно раздался страшный взрыв. Оказалось, что на расстоянии около 1 км (напротив Библиотеки им. Ленина) упала фугасная бомба с зарядом в одну тонну (первая такая бомба брошенная над Москвой!). Мы скатились с крыши по лестнице и продолжали дежурство в подвале.
В конце ноября 1941 г. Ира и я вместе с Университетом уехали в эвакуацию в г.Ашхабад. Очень хорошо помню сам переезд. Сначала мы на электричках и пригородных паровых поездах добрались до Мурома, где нас поселили в домах местных жителей. Зима была исключительно холодной. Трудно было добраться из дома до столовой и в магазины. Однажды, встретив нас на улице, доцент химфака Каган приветствовал нас словами «Зима, мороз, с волчицею голодной выходит на охоту волк». В Муроме мы узнали о контрнаступлении советских войск под Москвой, что значительно подняло наше настроение. В Муроме около 20 декабря нас погрузили в теплушки, примерно 30–35 человек в четырехместном вагоне-«пульмане». На каждой из четырех полок спали по 8-9 человек. Поворачивались с одного бока на другой одновременно, по команде. В середине вагона стояла буржуйка, которая в лютые морозы топилась случайно попавшимися дровами или книгами сотрудников. Эшелон с множеством таких теплушек отправился из Мурома на юг. Однако уже через несколько часов поезд остановился. Так и ехали дальше: 4–6 часов движемся, затем сутки стоим. На каждой остановке люди высыпали из вагона в поисках ближайших кустиков. В этих условиях ехали полтора месяца и наконец, в середине февраля 1942 г. достигли Ашхабада. По дороге нас три раза выгружали из вагона и пропускали через санпропускник. Во время остановок на станциях (большей частью мы останавливались в чистом поле) нам по специальным удостоверениям об эвакуации иногда удавалось получить хлеб и некоторые продукты. Во время переезда в вагоне умерла престарелая мать доцента Кагана и ее тело осталось в вагоне несколько суток, пока мы не доехали до Оренбурга.
В Ашхабаде мы жили в школе и занимались с преподавателями университета. Я помню, как я длительное время был единственным слушателем курса математического анализа, который на «полном серьезе» читал мне в студенческой аудитории профессор Л. Тумаркин (много лет позже он читал этот же курс моему сыну Евгению на мехмате МГУ). В Ашхабаде наряду с академической учебой я освоил важную для страны специальность тракториста. В Ашхабаде было довольно туго с питанием. Иногда удавалось поймать в окружающей город пустыне одну или несколько черепах (никогда не забуду великолепного вкуса черепашьего бульона). По карточкам выдавали явно недостаточное количество хлеба и сахара. В общежитии картошку приходилось жарить на касторовом масле. Но основная трудность была связана с летней жарой. Поэтому, по просьбе престарелых профессоров, в сентябре 1942 г. университет был переведен в г.Свердловск, где вскоре начались сильнейшие морозы.
Переезд из Ашхабада в Свердловск длился около трех недель. По дороге мы обменивали у местного населения пачки черного чая (кара чай), которыми мы запаслись в Ашхабаде, на молоко (кумыс) и лепешки. На какой-то станции я отстал от нашего эшелона. На другом пути стоял санитарный эшелон с ранеными. С трудом удалось убедить комиссара этого эшелона, что я – не немецкий шпион, и он разрешил мне проехать на открытой задней тормозной площадке последнего вагона. Через двое суток я догнал родной эшелон.
Свердловске мы жили в аудиторном корпусе Уральского Политехнического Института (по 4-5 семей в небольшой аудитории). В дальнейшем нас в порядке «постоя» расселили по частным квартирам. В Свердловске я вместе с женой Ирой Багоцкой, не прекращая учебу в университете, поступил на уральский завод «Пластмасс» в качестве контролера ОТК. Это существенным образом улучшило материальное положение нашей жизни в эвакуации. В нашу задачу входило следить за процессом «варки» фенольно-формальдегидной смолы и периодически замерить ее вязкость (по времени падения стального шарика в вертикальной стеклянной трубке), чтобы вовремя сливать смолу и препятствовать образованию «козла» в котле. Работа была трехсменная – по 8 часов в каждой смене. Самой трудной была вечерняя смена, после которой приходилось возвращаться домой пешком (4-5 км) через темный город.
Осенью 1943 г. маме с присущей ей энергией удалось добиться в Комитете по делам Высшей школы, чтобы нас вызвали из Свердловска. Мы вернулись в Москву за несколько месяцев до возвращения основной части студентов и преподавателей Московского государственного университета. В Москве мы и продолжали учебу на Химфаке МГУ.
На четвертом курсе в 1943 г. я сильно увлекался однокурсницей Люсей (Еленой Михайловной) Савицкой – очень интересной и «эффектной» девушкой. Роман продолжался на первом году ее и моего пребывания в аспирантуре. Мы были вместе на сельхоз. работах в подмосковном совхозе. Я собирался на ней жениться. Этому помешало вмешательство ее подруги, нашей однокурсницы Теклы Ансовны Бурдынь (наш преподаватель английского звал ее Феклой Ивановной). В один день Текла прочла мне длинную нотацию о том, что мол нехорошо разрушать семью и бросать законную жену. Это подействовало на меня и я «отступил». Через две недели Текла сказала мне, что очень жалеет о своем вмешательстве. Много позже, когда я уже собирался жениться на Ирине Яблоковой, я был у Люси дома и получил ее «молчаливое согласие» на этот брак. Люся потом вышла замуж и имеет сына. Она стала доктором химических наук (я присутствовал на защите ее диссертации) и всю жизнь работала в НИИ Антибиотиков (когда меня уволили из МГУ она безуспешно пыталась устроить меня в нем). Я, а также Ирина до сих пор дружим с Люсей, правда, видимся довольно редко. Текла незадолго до своей смерти в 1996 г. была у нас в гостях вместе с Люсей. Обе они – удивительно приятные женщины.
ПОЛИТИЧЕСКИЕ ИГРЫ В УНИВЕРСИТЕТЕ
…После окончания аспирантуры и защиты кандидатской диссертации, я остался на кафедре в качестве ассистента, затем – младшего научного сотрудника.
Во время учебы и работы в университете и частично позже я оказался вовлеченным в политические игры вокруг науки. Наиболее яркое выражение эти игры получили во время знаменитой сессии ВАСХНИЛа, летом 1948 г., на которой Т.Д. Лысенко разгромил «Менделизм-Морганизм» и всю биологическую науку в целом. Аналогичные (но к счастью менее сильно выраженные) течения существовали и в химической и в физической науках. Группа «патриотических» ученых (Н. Акулов, С. Васильев и другие, фамилии которых я не помню) регулярно сообщала в ЦК КПСС об антигосударственных действиях ряда крупных ученых семитского происхождения – А.Н. Фрумкина, Я.К. Сыркина и др. (или примкнувших к ним русских ученых (Н.Н.Семенова и др.). Проводились проверки, создавались комиссии и т. д. Мое участие началось с того, что на первом году аспирантуры я сделал небольшое исследование, в котором показал несостоятельность выводов работы одного из «патриотических» ученых – Н.И. Кобозева. Один раз, как председатель студенческого общества, я организовал на химфаке лекцию акад. Н.Н. Семенова, где он (под моим председательством) раскритиковал присутствовавшего в зале Н.Акулова (после лекции я вручил Семенову причитающийся ему гонорар в 20 руб., что заметно подняло его настроение). Помню, как началось гонение на «буржуазную» теорию резонанса в химии. Примечательно, что в разгар этого гонения в лабораторию электрохимии прибежал аспирант химфака Юра Жданов (сын пресловутого идеолога партии А.А. Жданова) и стал созывать людей на собрание в защиту теории резонанса. От этого гонения пострадали наши любимые лектора акад. Я.К.Сыркин и его помощница доц. М. Дяткина. Лишь в 1949 г., когда ведущие ученые физики и химики были нужны для ядерных исследований, гонения на них со стороны «патриотических» ученых (по указке свыше!) прекратились. Впоследствии А.Н. Фрумкин, Н.Н. Семенов и другие опальные в те годы ученые были удостоены звания «Героя Социалистического Труда».
Сухим остатком моей вовлеченности в эту борьбу стало мое увольнение с химфака МГУ весной 1949 г. за «политическую незрелость» и «космополитизм». Это был разгар борьбы против «космополитизма» и против «преклонения перед западом» в науке (в диссертациях и статьях фактически запрещалось давать ссылки на иностранные публикации). Возможно, мое увольнение было в какой-то степени связано с «аморалкой» (роман с Ириной Яблоковой). Парторг кафедры электрохимии Анна Ивановна Федорова (которой я незадолго до этого «сделал» кандидатскую диссертацию) объяснила мое увольнение просто: «Багоцкий все время молчит – неизвестно, что он там себе думает».
НАЧАЛО РАБОТЫ ВО ВНИИТ
В ноябре 1949 г. я был принят на работу в Научно-исследовательский Элементно-Электроугольный Институт – НИЭЭИ (впоследствии переименованный во Всесоюзный Научно-исследовательский Институт Источников Тока – ВНИИТ). Для работы в этом Институте необходимо было иметь допуск к совершенно секретным работам. Один из друзей папы – Ф.Самойлов (бывший депутат 4-й Думы) содействовал получению этого допуска.
В начале 1950 г. новым директором был назначен Николай Степанович Лидоренко, главный инженер аккумуляторного завода в г.Комсомольск-на-Амуре. До его назначения НИЭЭИ был довольно захудалым заведением – бывшей заводской лабораторией. Лидоренко рассказал позже, что до его назначения его принял сам Иван Сербин, «грозный» заведующий промышленным отделом ЦК КПСС, и велел ему любой ценой «вывести институт до уровня передового исследовательского центра». Возможно в связи с этим, Лидоренко в самом начале своей деятельности вел очень разумную и прогрессивную политику. Он понял, что без новых сильных кадров невозможно поднять институт. Он набирал много новых сотрудников, не обращая внимание на анкету: Э.А. Менджерицкий, И.Х. Зеликман, А.П. Ландсман, И.А. Зайденман, Н.Д. Розенблюм («пятый пункт»), Т.А. Крюкова (муж сбежал заграницу), Т.Н. Торопцева (муж сидел), И.Е. Яблокова (отец был арестован в 1938 г.), и др. Многие из этих лиц впоследствии стали ведущими сотрудниками института – начальниками лабораторий и отделов.
В 1951 г. я был назначен начальником лаборатории новых электрохимических систем. Удалось собрать сильный коллектив (Э.А. Менджерицкий, Г.В. Штейнберг, И.Ф. Резник, И.А. Зайденман, Т.А. Торопцева, А.А. Выселков и др.). По моей просьбе Лидоренко принял Ирину (под «личную ответственность») в институт. Позднее моя лаборатория была преобразована в довольно большой отдел (временами больше 100 человек). Ирина сначала работала заведующей одной из лабораторий моего отдела, потом ее лабораторию формально перевели в другой отдел (борьба с семейственностью!). В какой-то момент без моего ведома возник вопрос о направлении меня в Нью-Йорк в представительство СССР при ООН, но Лидоренко заявил, что он такой незаменимый кадр никогда не отдаст.
В лаборатории были разработаны новые для того времени оксидно-ртутные элементы и водоналивные магниевые батареи, был организован их промышленный выпуск. В 1953 г. мы получили заказ на разработку батареи для автономного запуска ракетных двигателей самолетов типа МИГ. Была создана серебряно-цинковая батарея 15СЦК-45, которая до сих пор находится на вооружении на МИГах во многих странах. Разработка этой батареи послужила началом большого цикла работ по созданию различных вариантов серебряно-цинковых аккумуляторных батарей для самых различных областей применения. В 1954 г. мы с Ириной собственноручно изготовили макет аккумулятора большой емкости – прообраз «морского» аккумулятора для обеспечения подводного хода подводных лодок. Кроме того, лаборатория активно участвовала в разработке ампульных батарей для ракетной техники.
Помню, как в 1953 г. сотрудница моей лаборатории Капустина «просигналила» в райком КПСС о наличии в лаборатории «еврейской групповщины». Лидоренко собрал в своем кабинете всех «заинтересованных» лиц – сотрудников и жалобщиков и спросил: «так ли это?». Сотрудники хором ответили «нет». Лидоренко: «значит, не было… ну, так смотрите, чтобы и в будущем не было»… можете идти». Милан Менджерицкий был в восторге от разумного поведения Лидоренко.
Как-то в 1953 г. руководитель ракетного Отдельного конструкторского бюро ОКБ-1 академик Сергей Павлович Королёв пригласил к себе директора нашего института Н.С. Лидоренко и меня для обсуждения возможности создания новых эффективных серебряно-цинковых батарей для разрабатываемой им новой Межконтинентальной баллистической ракеты Р-7. Я тут же в его кабинете (в подмосковных Подлипках) провел необходимые расчеты и заявил, что вполне возможно уложиться в заданные тактико-технические требования (ТТТ). Это было началом длительной совместной работы с фирмой Королева. Для ракеты Р-7 были разработаны специальные мощные батареи 20СЦК-50 (для центрального блока) и 20СЦК-25 (для боковых блоков) и ряд других батарей для боеголовок. Я был назначен заместителем главного конструктора по химическим источникам тока для стратегических ракет (главным был Лидоренко).
О РАБОТЕ НА РАКЕТОДРОМЕ
В августе 1957 г. я впервые поехал на ракетный полигон для участия в испытательном пуске ракеты Р-7. Полигон был расположен вблизи железнодорожной станции Тюратам (в просторечье Тюрьма-там!) в Казахстане на берегу реки Сыр-Дарья. Впоследствии полигон для конспирации получил «открытое» название Байконур (по названию селения, расположенного на расстоянии в 400 км от полигона). Пуск ракеты Р-7 с громадным огненным факелом представлял собой потрясающее зрелище. До меня на таких испытаниях бывали мои сотрудники Вероника Преснякова и Геннадий Казакевич. Во время моего пребывания на полигоне при подготовке ракеты к старту произошла первая неприятность – вытекал щелочной раствор из одного из аккумуляторов в батарее 5СЦС-5, находившейся в боеголовке. В результате нарушилась электрическая изоляция и батарея «села на корпус» ракеты. Пришлось собранную громадную ракету снять со стартовой площадки и вернуть в монтажный корпус (это – редчайшее ЧП при пуске ракет!) Я срочно вылетел в Москву за новой батареей, и сразу же вернулся на специальном самолете.
В начале октября 1957 г., через месяц после первого успешного полета ракеты Р-7, я участвовал в запуске простейшего искусственного спутника Земли (ИСЗ), получивший название ПС-1. В этом спутнике были установлены только два прибора – маленькая радиостанция-пикалка и наша увесистая серебряно-цинковая батарея. Запуск первого в мире искусственного спутника Земли вызвал сенсацию и неописуемый восторг во всем мире.
Дальше начался большой цикл работ по созданию источников питания для более сложных ИСЗ. Сначала каждый из многочисленных приборов спутника имел свой собственный индивидуальный источник питания, лишь в дальнейшем перешли на единую систему энергопитания с солнечной батареей и нашей буферной СЦ батареей. Как заместитель главного конструктора, я в эти годы часто участвовал в заседаниях «Совета главных конструкторов» и Госкомиссии по пускам, докладывал о готовности систем автономного энергопитания ракеты и спутника, заканчивая доклад обязательными словами «разрешаю пуск» (перед этим мы на зарядной станции тщательнейшим образом проверяли каждый аккумулятор). Один раз я присутствовал на заседании Госкомиссии в здании Министерства общего машиностроения, когда во время доклада перед Королевым, которого все страшно боялись, у министра авиационной промышленности СССР Дементьева дрожали руки и ноги. Мне также приходилось участвовать в многочисленных комиссиях по установлению причин неудач при пусках. При любой неудаче обычно, прежде всего, говорили: «виновата батарея». Как правило, мне удавалось доказать, что это не так.
Володя и Ирина о Королеве
Володя: У Королева были особенности. В частности, он не мог терпеть женщин в своем рабочем окружении (хотя вообще он был неравнодушен к женщинам!). Он прогонял женщин со стартовой площадки и с самолетов, на которых он летал (предрассудки старого моряка?). Однажды я должен был лететь со своей сотрудницей Аней Огурцовой вместе с ним на его личном самолете на полигон. Увидев ее в аэропорту Внуково, он тут же подозвал своего завхоза Педана и велел отправить Аню ближайшим рейсовым самолетом через Ташкент. В результате она полетела туда на ТУ-104 в комфортабельном кресле первого класса, а остальные (включая Королева) – на обычном старом самолете ИЛ-14.
Один раз я сидел с большой группой руководителей (Б.Е. Черток, К.Д.Бушуев, В.П. Глушко и др. – всего около 15 человек) на стартовой площадке, ожидая очередного пуска. От нечего делать Королев дал «задачники на сообразительность». Одну из них: «как привязать козла веревкой заданной длины к двум колышкам так, чтобы ему был доступен только определенный участок огорода» он нарисовал в моей записной книжке (к сожалению она не сохранилась). Другая такая задача: «Мужчина и три женщины больны разными венерическими болезнями. Как может он общаться, со всеми тремя женщинами, не заражая друг друга «чужой» болезнью и имея в своем распоряжении только два чистых презерватива». Пытались решить эту задачу все. Задача оказалась решаемой. Кто ее первым решил — я не помню, но не я.
Ирина: Королев не терпел, чтобы на «работе» читали постороннюю литературу. Это знали все. Однажды я вошла в зал монтажного корпуса с толстой книгой в руках («Конец главы» Голсуорси). Я не сразу заметила С.П. Окружающие сделали мне «большие глаза», пытались обратить мое внимание на С.П. Когда я его увидела, было поздно. Он поманил меня пальцем, я подошла, он протянул руку за книгой, я отдала… С.П. покачал головой, сказал «Ай-ай-ай, англичанина привела в наш сов. секретный цех!» и вернул книгу. Потом все присутствующие говорили, что мне ужасно повезло. Несколько раз Королев обгонял меня, когда я по бетонке шла на работу. Он всегда останавливал машину и предлагал подвезти, но я каждый раз отказывалась.
Нам с Г.З. Казакевичем рассказывали следующий эпизод, который произошел на полигоне во время нашего пребывания там. Во время запуска кораблей с Терешковой и Быковским, С.П. вызвал к себе на совещание ряд сотрудников-смежников. Все собрались в кабинете, а сам С.П. задержался на несколько минут. Когда он вошел все присутствующие встали, как это было положено, кроме одного — доктора Горбова из Института медицинских проблем, который оставался сидеть в кресле. С.П. подошел к нему, протянул руку и сказал: «здравствуйте», после чего, не обращая внимания на остальных, сел за свой стол и начал совещание… Потом все долго обсуждали это в кулуарах.
Было забавно смотреть, как главный конструктор одной из фирм, генерал, будучи подозван к телефону для разговора с С.П. в присутствии многих смежников, в том числе нас с Г.З., встал со стула, вытянулся перед телефонным аппаратом в стойку «смирно!» и начал разговор. Все присутствующие посмеивались.
При некоторых особенно ответственных пусках спутников на полигон приезжали самые «высокие» руководители организаций-участников. Приезжал и Н.С. Лидоренко. Гена Казакевич часто с юмором рассказывал, как все боялись Королева и сами попадали в нелепые ситуации при общении с ним. Однажды, мы, не торопясь, шли втроем (Лидоренко, Гена и Ирина) по тротуару вдоль бетонки. По бетонке проезжал Королев в своей машине. Бетонка находилась заметно выше тротуара на песчаной насыпи. С.П. вышел и поманил кого-то пальцем. Лидоренко, бросив нас с Г.З., чуть не на четвереньках полез на насыпь, путаясь в фалдах своего длинного пальто. Песок осыпался под ним. Выглядело это так уморительно, что мы с Г.З. давились от смеха и еле-еле сдерживались, чтобы не расхохотаться во весь голос. Когда Н.С. наконец добрался, С.П. произнес какую-то короткую фразу, вроде «Шагаете? ну, ну, шагайте дальше», сел в машину и уехал. Лидоренко потом старался избегать своих попутчиков-свидетелей.
На полигоне мы жили в «гостинице». В первое время это были деревянные одноэтажные бараки с комнатами на 4–8 человек и с «удобствами» во дворе. Один раз зимой 1962–1963 Володя жил в плохо отапливаемом купейном железнодорожном вагоне. Позже на полигоне выстроили каменные гостиницы с трехместными номерами, с ванной или душем, но горячая вода подавалась лишь изредка. Один раз в этой гостинице чуть не случился пожар, когда «Главный теоретик космонавтики» М.В. Келдыш забыл выключить кипятильник, и загорелась занавеска. Было забавно видеть, как на тушение «пожара» из соседнего с гостиницей гаража на машине выехала пожарная команда в полном составе.
Однажды, когда при ночном запуске «Лунника» мы вместе были на полигоне, от ракеты-носителя неожиданно отвалилась одна из «боковушек». Ракета отклонилась от курса и начала падать прямо на нас (так нам казалось). По громкой связи был отдан приказ срочно спуститься в подготовленные для таких случаев траншеи, военные спихнули нас в одну из них и стали сами прыгать сверху прямо на нас, ударяя нас сапогами по голове. Только один человек – А.П. Ландсман не стал укрываться в щели, а стоял рядом и смотрел. Ракета упала на расстоянии примерно одного километра от нас и взорвалась (ночью это было тоже очень эффектным зрелищем!). При взрыве упавшей ракеты была такая сильная воздушная волна, что в МИКе (монтажно-испытательном корпусе) распахнулись все двери перед бегущими работниками. Полковник Журавлев влез под стол и так застрял, что его потом еле-еле вытащили. В столовой вылетели все стекла.
Однажды в одной из батарей оказался плохо припаянным провод. Королев устроил нам разнос и выделил для обучения классной пайке свою лучшую монтажницу Римму (фамилии не помним). Более сурово отнесся к этому происшествию главнокомандующий ракетными войсками стратегического назначения Маршал Митрофан Иванович Неделин (перед его приездом полигон обычно «митрофанили», т. е. красили столбики, чистили граблями песок и т. д.). Неделин расшумелся, громко начал кричать на Володю и обещал, что батарею с такой пайкой он положит на стол Н.С. Хрущеву. Он действительно послал шифрограмму в Москву, началось расследование с привлечением КГБ, и главный инженер нашего опытного завода С.Г. Чирченков получил выговор. После этого на заводе была установлена военная приемка. Через некоторое время Маршал М.И. Неделин погиб во время взрыва ракеты на стартовой площадке. При этом взрыве погибло много людей. В сквере на Байконуре установлен обелиск с фамилиями погибших. Незадолго до этого взрыва, Володя был свидетелем бурной стычки между маршалом Неделиным и полковником Журавлевым. Неделин хотел подойти ближе к готовящейся к старту ракете, но Журавлев резко заявил, что он, как ответственный за технику безопасности на полигоне, не может допустить этого. Неделин стал громко кричать и ругать Журавлева, но тот настоял на своем и Неделин был вынужден «подчиниться».
Ирина: В одной из поездок мы (Ирина и Геннадий Казакевич) испытали потрясение по причине обнаруженной уже на полигоне технической ошибки при конструировании одной из батарей. Батарей (блоков питания) в то время было множество (до 50 на одно изделие). Их готовили и приводили в действие (заливали электролитом, формировали, заряжали и при необходимости подзаряжали) на заводе в Москве под наблюдением разработчиков. После тщательных проверок с участием ОТК и представителей военной приемки их упаковывали и на самолетах отправляли на полигон для установки на изделии, проведения наземных испытаний перед стартом и последующей работы во время полета. В то время для каждого прибора разрабатывался собственный блок питания в соответствии с техническими требованиями разработчиков прибора. Основными параметрами был диапазон допустимых значений напряжения при потреблении тока по заданному временному графику. В те годы, в .условиях гонки и соревнования с США за первенство в космосе, отпускалось так мало времени на разработки, что мы еще плохо изучили свойства и особенности серебряно-цинковых аккумуляторов. Мы знали, что разрядная кривая имеет две ступени напряжения (1,75 и 1,55 В) и соответственно выбрали число последовательно включенных аккумуляторов в батареях из расчета разряда на верхней ступени напряжения. При проверке батареи на полигоне обнаружили, что напряжение ниже минимально допустимого значения. Мы решили, что произошел частичный разряд, утечка заряда по неизвестной причине. разрядили батарею и поразились, что емкость на верхней ступени очень мала – доли процента от расчетной. Только после этого догадались, что оксид серебра AgO (который ответственен за верхнюю ступень) при хранении батареи постепенно восстанавливается до оксида Ag2O – основного реагента нижней ступени. Короче говоря, мы еще не знали, насколько неустойчива верхняя ступень и как влияет на эту неустойчивость время, температура хранения и ряд других факторов. Что было делать? Через несколько часов блок необходимо выдать на сборку объекта и испытания. Если считать на использование только нижней ступени напряжения, в блок необходимо «всунуть» еще два таких же аккумуляторов из ЗИПа. К счастью их (блоков) было два, так что не требовалось времени на заряд. Ирина помнит, как Гена говорил «Держи дверь, чтобы никто не входил (внутреннего запора не было), а я попробую выбросить все прокладки и амортизаторы и сунуть еще два аккумулятора». Второпях обломили шляпку одного (из многих) болтов, которыми крепилась крышка к корпусу блока. После всяких ухищрений Гене удалось как-то разместить в блоке еще пару аккумуляторов. Мы потом долго удивлялись, как это ему удалось сделать. Дальше мы с трудом надели крышку на контейнер и вместо шляпки на одном болте приклеили «маскировочную» печать. К счастью, при сборке «объекта» возникла задержка, и мы успели. Испытания прошли благополучно… Если бы не находчивость и «хорошие руки» Гены, на полигоне возник бы грандиозный скандал.
ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ВО ВНИИТ
С течением времени мои отношения с Лидоренко стали ухудшаться. Из прежнего прогрессивного руководителя он постепенно превращался в самодура. Его стала интересовать лишь собственная научная и политическая карьера. Он был потрясающе безграмотен (примером одного из его научных откровений может служить фраза «В гальваническом элементе электронные орбиты на катоде пересекаются с орбитами на аноде»). Несмотря на это, он был выбран членом-корреспондентом Академии наук по отделению «Физико-технические проблемы энергетики». Он окружил себя, в основном, подхалимами (характерно поведение его заместителя профессора Г.Ф. Мучника, который, будучи в кабинете Лидоренко, непременно выходил оттуда «раком», чтобы не повернуться к Лидоренко задом).
Ухудшению отношения Лидоренко ко мне способствовали два обстоятельства: во-первых, то что после запуска в космос Гагарина по решению Королева Орден Ленина дали мне, а не ему; и, во-вторых, прием на работу двух новых сотрудников-подхалимов С.П.Чижика и А.Н.Штейнберга, которые видели во мне основного конкурента, мешающего их «научной» карьере.
В сентябре 1966 г. Лидоренко издал приказ по институту, черновик которого он написал собственноручно. Дальше я цитирую этот приказ по памяти. В этом приказе он обвинил меня в том: 1) что работы по двум темам в отделе не закончены; 2) что я не выполняю его указания о разработке батарей с хроматами в качестве анодного материала; дальше он пишет, что 3) он аннулирует разрешение на мое совместительство; и 4) поручает тов. Коваль и тов. Кулик сделать то-то… и т.д. Когда меня ознакомили в первом отделе с подписанным секретным приказом,я написал на полях:
1) темы, якобы не законченные, по данным планового отдела и по отчету института в Министерство выполнены на все 100 %; 2) работы по батареям с хроматами в качестве анодных материалов не проводились из-за абсурдности такой идеи; что же касается работ по хроматам в качестве катодных материалов, то они по указанию директора уже давно проводятся в другом отделе; 3) разрешение на совместительство было мне дано не директором, а зампредом Совета министров СССР; 4) учитывая принадлежность тт. Коваля и Кулика к мужскому полу, следует их фамилии подвергать склонению. Дальше я потребовал от первого отдела, чтобы все ведущие сотрудники Института были ознакомлены не только с приказом (о чем имелось специальное указание в приказе) но и с моим ответом, что и было сделано. Приказ и ответ вызвали всеобщее веселье! Юрисконсульт института сказала мне, ухмыляясь и грозя пальцем: «мелкое хулиганство — 10 суток». После приказа я подал заявление об уходе из ВНИИТа «по собственному желанию» и в ноябре 1966 г. перешел на постоянную работу в ИЭЛАН. Я продолжал «бороться» с Лидоренко и дальше. Начался взаимный обмен «любезностями». Он написал «телегу» на меня в Академию наук, чтобы не пускали меня в заграничные командировки. Я же написал заявление в горком КПСС и был на приеме у секретаря горкома Павлова. Мои сотрудники Милан Менджерицкий и Геннадий Казакевич очень активно поддерживали меня, собрали около 50 подписей под коллективным письмом в мою защиту (в те времена величайший грех!) и подали его Министру Антонову. Была создана комиссия, но она ни к чему не привела. Через несколько лет Павлов сказал одному из членов комиссии «А Багоцкий все же тогда был во многом прав в отношении Лидоренко». Вместе со мной из ВНИИТа в ИЭЛАН перешли мои ведущие сотрудники А.М. Скундин, В.Ш. Паланкер, Г.В. Штейнберг, Ю.М. Вольфкович и др. Партком ВНИИТа направил в партком ИЭЛАНа письмо, в котором «обратил внимание» на фамилии этой группы сотрудников.
Необходимо отметить, что основные недостатки Лидоренко были связаны с его большими научными амбициями, которые ни в коей степени не соответствовали его научным знаниям и способностям. Как человек он был добродушным и неплохим. Он сделал немало добра своим сотрудникам (ему мы обязаны квартирой в Останкино) После моего «громкого» ухода из ВНИИТа он продолжал хорошо относиться к Ирине, которая осталась работать во ВНИИТе. Он неоднократно позже жаловался на то, что «кто-то его поссорил с Багоцким».
ИЭЛАН
Еще в 1960 г. начался новый этап моей научной деятельности, связанной с проблемой топливных элементов. Директор института электрохимии Академии наук СССР (ИЭЛАН) академик А.Н. Фрумкин был назначен председателем Научного совета по топливным элементам при Академии наук СССР. Меня он выбрал своим заместителем. По просьбе Фрумкина зампред Совета министров СССР Устинов дал мне специальное разрешение на совместительство моей работы во ВНИИТе с работой в Институте электрохимии АН СССР (что в то время было категорически запрещено).
Когда я перешел на постоянную работу в ИЭЛАН в начале ноября 1966 г., я был назначен и потом выбран по конкурсу заведующим лабораторией. Основной тематикой лаборатории были вопросы механизма работы разных видов химических источников тока а также разные вопросы электрокатализа. Работа лаборатории была довольно успешной. Три очень способных сотрудника Ю.Б. Васильев, Ю.М. Вольфкович и А.М. Скундин (второй и третий из них перешли в ИЭЛАН из ВНИИТа вместе со мной) защитили докторские диссертации. Сотрудниками лаборатории и людьми с ней связанными были защищены свыше 30 кандидатских диссертаций. Постепенно лаборатория расширялась и на ее основе был создан отдел электрохимической энергетики.
Временами в отделе работали до 50 сотрудников, что для академического института очень много. Наряду с научной работой я много (пожалуй, слишком много) занимался научно-организационной работой. Я был заместителем председателя Научного совета Президиума АН СССР по топливным элементам и вместе с ученым секретарем этого совета Ниной Владимировной Осетровой организовал несколько Всесоюзных совещаний по этой проблеме, подготовил много докладных записок в правительственные органы и много проектов Постановлений Правительства. Кроме того, я был членом Научных Советов по катализу и по электромобилям. В течение многих лет я был активным членом редколлегии журнала «Электрохимия», а также Международного журнала «Journal of Power Sources».
Самым тяжелым событием во время моей работы в ИЭЛАНе была смерть директора Института, моего глубокоуважаемого учителя и крупного ученого, академика Александра Наумовича Фрумкина. В мае 1976 г. в Туле состоялось Всесоюзное совещание по электрохимии органических соединений. Мы вместе с Фрумкиным, его женой Эмилией Георгиевной Переваловой и моим сотрудником Александром Матвеевичем Скундиным поехали туда на моей машине. В Туле мы с Фрумкиным были в Красной Поляне у места захоронения Л.Н. Толстого. На следующий день – день открытия совещания Фрумкину стало плохо, его отправили в больницу, и там он умер от инфаркта. Мы вернулись в Москву с Эмилией Георгиевной на машине вслед за санитарной машиной с телом Фрумкина.
Другим тяжелым событием была болезнь ведущего сотрудника, заведующего одной из лабораторий нашего отдела Юрия Борисовича Васильева. Юра Васильев был очень талантливым ученым, который быстро завоевал большой авторитет среди отечественных и зарубежных электрохимиков. У него успешно работали многочисленные аспиранты, а также стажеры из других организаций. В институте ему было присвоено модное тогда звание «бригадира коммунистического труда», но скоро по решению парткома это звание было с него снято, так как на него в партком поступила жалоба от его бывшей жены за «аморальное поведение». Возможно, на это решение повлиял «независимый» характер Юры, который не признавал «авторитетов». Собрание сотрудников отдела, которое должно было «проштамповать» решение парткома, единогласно голосовало за сохранение «почетного» звания. Из-за этой «неслыханной дерзости» отдел был признан «политически ненадежным». Особенно отличился в травле Юры и отдела в целом тогдашний секретарь парторганизации Степан Иванович Жданов, но скоро он должен был покинуть институт, так как у него тоже обнаружилась «аморалка». Совершенно неожиданно осенью 198? г. у Юрия Васильева случился тяжелый инсульт, лишивший его возможности дальнейшей работы в институте.
……………………………………………………………………………………………………………
После оформления пенсии в 1980 г., я ушел с должности заведующего отделом (моим преемником стал мой ученик и коллега Александр Матвеевич Скундин) и был Ученым советом утвержден в должности главного научного сотрудника.
Вставка Наташи: Папа был ближайшим учеником и сотрудником Фрумкина, я слышала разговоры о том, что, по-хорошему, именно ему после смерти Фрумкина должен был бы достаться институт — если бы он был членом партии. Но последнее было исключено. Уйдя из завотделом, папа продолжал активно работать, много писал (статьи, монографии). С перестройкой он стал, наконец, полностью (а не частично, как раньше) выездным.
ВСТРЕЧА С ОДНОКЛАССНИКАМИ ЧЕРЕЗ 50 ЛЕТ
Первая моя самостоятельная научная командировка в капстрану «без «сопровождения» состоялась в январе 1988 г. – в Швейцарию для чтения лекций (а также для встречи с одноклассниками!). Поездку эту организовал мой давнишний знакомый – немецкий электрохимик Клаус Мюллер, который в то время работал в Институте Баттель в Женеве. Он встретил меня в аэропорту Клотен, около Цюриха и вместе с ним мы поехали поездом в Лозанну, где я в Федеральной политехнической школе был гостем известного биофизика проф. Гретцеля. Следующие этапы официальной части моей поездки были: Женева (университет, проф. Я. Аугустинский), Федеральный институт ядерных исследований в Вюренлинген (здесь меня встречали трое моих бывших одноклассников), Цюрих (Федеральная техническая высшая школа, доц. О. Доссенбах), Берн (университет, проф. Э.Шмидт).
В Цюрихе началась «неофициальная» часть поездки – посещение тех мест, которые были мне хорошо известны с детства. Еще до Цюриха, во время короткой остановки в Берне для пересадки на следующий поезд Женева-Цюрих, я в течение часа гулял в районе привокзальной площади и вспоминал свое детство. Из Цюриха я поехал поездом в Аскону в итальянской части Швейцарии к подруге моей сестры Киты Рут Шмидхаузер. С Асконой были связаны многие мои детские воспоминания, так как в течение восьми лет мы проводили там все школьные каникулы. Наибольшие переживания у меня были при посещении нашей бывшей виллы «Мапабуки» и при знакомстве с новыми ее хозяевам.
Зная о моем предстоящем приезде в Швейцарию, мой одноклассник Эрих Ребер организовал сборище всех учеников нашего выпускного класса Бернской гимназии. Этот сбор состоялся в Бернских Альпах, в ресторане в небольшой деревне на берегу Тунского озера. И вот, через 50 лет после сдачи экзаменов и получения аттестата зрелости мы все снова встретились. Присутствовало 20 человек из 24 учеников нашего класса. К тому моменту только четыре одноклассника ушли из жизни. Несмотря на то, что прошли 50 лет, я сразу узнал всех своих товарищей и разговаривал с ними, как будто мы расстались только что…
ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА ОТ НАТАШИ
В 1997 у папы случился довольно обширный инсульт. Он лежал в больнице у Сергея Казакевича. когда я в какой-то момент спросила Сергея о прогнозах, и можно ли будет перевести его в Америку, Сергей посмотрел не меня как на ненормальную. Но отец оправился, выиграл грин-карт лотерею (там квоты по стране рождения, и желающих из Швейцарии, видимо, было не так много), они с мамой приехали в Калифорнию. Американские врачи велели шунтировать почти полностью забитые сонные артерии, сразу после операции случился инфаркт, и пришлось срочно делать еще шунтирование сердца (вначале не хотели из-за тонких сосудов). Отец опять оправился. Они с мамой писали эти воспоминания. Потом он решил взяться за большую монографию “Fundamentals of Electrochemistry”, которая должна была выйти в Wiley под эгидой Американского электрохимического общества (ECS).
В 2004 году, когда работа близилась к завершению, случился срыв. Мой отец, который всю жизнь олицетворял для меня трезвый ум, спокойствие, устойчивость, был в течение месяца абсолютно сумасшедшим. Всё помнил и всё регистрировал. Но то, чего я раньше никогда не видела, — зашкаливающие эмоции, чуть не обоих знаков сразу, ran wild. Он был в больнице, периодически устраивал дебоши, требовал звонить в 911, в Красный Крест, к Бушу — но, тем не менее, сестры его любили. Мысли, логика и слова лихорадочно и гротескно извивались. «Доктор Гавел замечательный врач и блестящий организатор, он блестяще развалил работу отделения. Он должен быть юридически наказан, но пусть он сам придумает формулировку, которая не повредит его карьере.» Временами сквозь бред просвечивал жуткий сарказм. «Передай Н. и Л. что я в дурдоме, в местном Кащенко. По-моему, без всяких оснований. Хотя все пациенты Кащенко думают, что они там без оснований. Они думают, что они Наполеон. Но я всем докажу, что я не Наполеон, а Багоцкий!» А иногда я понимала, что это все на тему смерти. Длинные логические цепочки на тему КОНЕЧНОСТИ числа стимулов, которое способны переработать нервные клетки в течении жизни, и, следовательно, какой-то неизбежно будет ПОСЛЕДНИМ, и тот, от кого будет исходить последний раздражитель, окажется непосредственной причиной смерти, юридически ответственным, и он, отец, хочет предохранить меня от этой страшной вины и расплаты, и потому он, вернее его организм, НЕ МОЖЕТ МЕНЯ ПЕРЕНОСИТЬ…(и, действительно, не мог в какой-то момент). Еще один образ не могу забыть, правда, не этого времени, а пересказанный им сон через несколько дней после операции на сердце: «По радио объявили, что упраздняется время. Время перестаёт существовать…».
Лечение в больнице ослабляло физически, но не влияло на бред. Сняли все лекарства, забрали домой. Выздоровление было таким же стремительным, как и начало: бред ушел, уже через неделю он был прежним собой, здравомыслящим, спокойным, мягким, и благодарным жизни. Упрямо отказался от помощи соавтора по книге, которому мы уже отправили все материалы. Через 2 с небольшим месяца сам все доделал, отправил рукопись, “Fundamentals of Electrochemistry” вышла в 2005 году.
К 2009 году была написана и вышла еще одна монография “Fuel Cells: Problems and Solutions”. В 2010, в год его 90-летия, ECS (Электрохимическое общество) на своем съезде в Лас-Вегасе устроило в его честь специальное заседание и выпустило специальный номер ECS Transactions с подзаголовком “Professor V. S. Bagotsky – 65 Years in Theoretical Electrochemistry, Electrocatalysis, and Applied Electrochemistry”. В журнале “Interface” он был назван живой легендой современной электрохимии. Папа был тогда уже очень слаб физически и не поехал в Лас-Вегас. Но до последних дней продолжал работать над следующей монографией в соавторстве с его московскими коллегами, с которыми он не прерывал связь. Весной 2012 года, за полгода до его ухода, случился еще один примерно трехнедельный эпизод, когда папа был в непрерывном возбужденном бреду, но он так же внезапно и полностью прошел, и папа сказал, что хочет присутствовать на очередном съезде Электрохимического общества, который должен был проходить в Сиэтле. Он передвигался уже в основном на коляске. Но мы с ним полетели, и он был на этом съезде.
Еще об одной стороне родительской жизни хочу сказать. По рассказам мамы, папа с самого начала их совместной жизни декларировал, что наверняка у них обоих еще будут увлечения на стороне, и что «физическая измена», по его мнению, это еще совсем не обязательно настоящая измена. Мама, по её словам, была тогда в ужасе, хотела сразу сбежать, но не сбежала, и они прожили почти 63 года. Наверное, это не всегда было просто, но упреков и, тем более, скандалов, никогда не видела. Мамины «увлечения» были на виду, переходили в дружбу и тесные семейные отношения. Папиных знакомых женщин я знала сильно более издали. Но в тот тяжелый больничный период папина первая жена и еще по крайней мере две женщины (все за 80) регулярно звонили маме из Москвы и переживали вместе с ней. В последние полтора года, когда заболела мама, и родители жили у нас в Колорадо, — с мамой тогда периодически было, мягко говоря, не просто, — но каждое утро я видела, как папа старается ее обнять и говорит ей: “Ты моя самая любимая”…
В папиных документах было прощальное письмо, которое он начал писать задолго до своего ухода, перед операцией в Стенфорде в 1998 году, потом несколько раз продолжал. Вот оно, с небольшими сокращениями:
ПАПИНО ПРОЩАЛЬНОЕ ПИСЬМО
Дорогие Вы все, мои родные и близкие, родственники, друзья, знакомые и сослуживцы. Сейчас, когда меня уже нет среди вас, очень прошу вас: не печальтесь, не горюйте, радуйтесь, радуйтесь вместе со мной по поводу того, что я прожил такую долгую, интересную, прекрасную и счастливую жизнь.
Мое детство было счастливым; за это я очень благодарен моим родителям. Моя вся дальнейшая жизнь была удачной и счастливой, как в личном плане, так и в смысле работы. За это я глубоко благодарен прежде всего моей любимой спутнице жизни – Ирине, а также всем вам, мои дорогие родные, близкие, друзья и сослуживцы.
Я сейчас ни о чем не жалею и надеюсь, что кое-кому из вас мог оказаться полезным в жизни. Надеюсь мне простят те, кому я невольно нанес обиды.
От всего сердца желаю всем вам прожить такую же долгую, счастливую и заполненную делами жизнь, как та, которую я прошел.
Добавления:
Июнь 2000 г. — Исполнилась мечта моей юности – дожить хотя бы до нового столетия (о бóльшем я не мечтал).
Октябрь 2005 г. — Осуществилась еще одна моя мечта — я успел (при жизни) полностью закончить работу по подготовке второго английского издания моей книги «Основы электрохимии». Мне кажется, что эта книга хорошая и может быть полезной нескольким поколениям электрохимиков.
Начало 2006 г. — После операции осенью 1998 г. судьба подарила мне еще по крайней мере семь прекрасных лет жизни. Мне посчастливилось больше 55 лет быть вместе со своей горячо любимой «половиной», чувствовать её любовь ко мне, её постоянную заботу. Наташа и её семья обеспечили нам обоим в старости райскую жизнь. Мы также чувствуем постоянное внимание всех наших родственников и друзей. Мои любимые внучки Катя и Маша подарили мне новое поколение правнуков, чему я очень рад и горжусь. [Через два года В. порадовался ещё одному правнуку – от Ани (прим. Н.Б.)] Моя последняя (по времени) радость и последнее увлечение — возможность постоянного прослушивания через интернет (Classical Music Archives) любых музыкальных произведений всех моих любимых композиторов.
Начало 2007 г. — На старости лет я пустился в новую авантюру – начал писать новую книгу «Топливные элементы», объемом около 200 страниц. Не уверен, что удастся закончить эту работу, но попытаюсь…
Июнь 2008 г. — Еще одно достижение в моей жизни – я закончил работу над рукописью моей новой книги…
В последнее время я заметно слабею и чувствую, что скоро это письмо дойдет до адресатов. Я, насколько возможно привел в порядок все свои дела (в Москве, в Калифорнии и в компьютере) и спокойно могу отправиться в дальний путь.
Повторяю, я ни о чем не жалею, вся моя жизнь была счастливой, интересной, и наполненной делами. Как говорится – прожита не напрасно. Все эти годы я постоянно ощущал вашу любовь.
Прощайте. Спасибо всем !
Материал любезно предоставлен председателем краеведческого общества Малых Владимиром Ильичом.
